Ариадна Эфрон

Воспоминания о детстве

Вступительная статья, подготовка текста и примечания Е.И.Лубянниковой

В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), в фонде М.И.Цветаевой, хранится небольшая общая тетрадка в темно-красном переплете с золотым тиснением по периметру обложки и корешку, с записями 12-летней Ариадны Эфрон о своем детстве¹. Эту тетрадку она получила в подарок от матери, о чем свидетельствует цветаевский автограф на обороте форзаца:

Але — для воспоминаний.

МЦ.

Вшеноры, близь Праги,
28го мая 1925 г.²

Из переписки М.И.Цветаевой мы узнаем, что это была одна из трех тетрадей, приобретенных для нее в Париже близким другом семьи, О.Е.Черновой-Колбасиной. В письме от 10 июля 1925 года Цветаева уведомляла ее об их получении: «Тетради дошли давно, я уже дважды писала. Но времени на переписку стихов нет. В красной Аля пишет свои воспоминания о раннем детстве, — вымолила! Все три обольстительны. Спасибо. (Тут Аля усмехается.)»³

И, действительно, далее в тетради на пяти листах и четырех оборотах следуют записи детским почерком дочери Цветаевой. Как и мать, она пишет по старой орфографии, хотя незадолго до этого в течение года обучалась в русской гимназии в Моравской Тшебове⁴, где учили уже по-новому; по новой орфографии выходил в Праге и журнал «Своими путями» (1924–1926), издаваемый ее отцом с соратниками. Записи А.Эфрон не датированы, но можно с уверенностью сказать, что они были сделаны почти сразу же по получении ею вожделенной тетрадки — с материнским наказом в придачу, в котором речь шла о записывании воспоминаний не в отдаленном времени («когда я буду бабушкой»), а текущего дня, уже запечатленных в памяти подростка.

А.Эфрон с раннего детства была одаренным ребенком. В тетрадях Цветаевой можно обнаружить материнские записи писем дочери и подобия ее стихов, когда Ариадне не было еще и трех лет. С шести лет она вела дневники уже в отдельных личных тетрадках. Стихи семилетней дочери Цветаева включила в свою книгу «Психея» (Берлин, 1923) и в том же году собиралась составить книгу в 250 страниц из ее дневников 1917–1919 годов — «Детские записки» («Такой книги еще нет в мире. Это ее письма ко мне, описание советского быта (улицы, рынка, детского сада, очередей, деревни и т.д. и т.д.), сны, отзывы о книгах, о людях, — точная и полная жизнь души шестилетнего ребенка»⁵), сделав ее вторым томом своей книги «Земные приметы». Замысел этот не осуществился из-за издательского кризиса тех лет, но книга детских дневников А.Эфрон недавно увидела свет, хотя и в ином формате⁶.

Талантливость дочери Цветаевой поразила в свое время А.А.Ахматову, которая в ответ на письмо к ней Ариадны от 17/30 марта 1921 года писала:

«Милая Аля, Очень ты меня обрадовала и письмом и образком и стихами. Мне очень хочется приехать в Москву и посмотреть на тебя — какая ты, что в 8 л<ет> так хорошо пишешь и все замечаешь. Моему сыну Левушке тоже 8 л<ет> но он не умеет писать так интересно и учится в школе без <ять> в городе Бежецке, где живет у своей бабушки.

Мне бы от всей души хотелось прислать тебе мою карточку, но я уже лет 10 не снималась, а теперь, кажется и фотографий больше нет.

Спасибо, дорогая Аля, за иконку.

Целую тебя.

Твоя Ахматова»⁷.

Даря дочери тетрадь для воспоминаний в 1925 году, М.И.Цветаева, очевидно, надеялась впоследствии составить из них также уникальную книгу детских мемуаров. Приблизительно в те же дни она убежденно наставляла другую Ариадну (дочь известного эсера В.М.Чернова) записать ее воспоминания о Советской России: «Молодец — что пишете! Не смущайтесь длиной <…> Лишь бы было насыщенно. — Пусть не отрывок, а целая книга, — вещь сенсационная — издателя найдем. <…> Пишите Чека. Пишите Колонию. Поставив последнюю точку — забудьте. <…> Книга будет. И замечательно, что 16-ти лет! Я за ранние дарования, как за ранние любови <…>»⁸.

Энтузиазма А.Эфрон хватило ненадолго, лишь на несколько зарисовок из своего детства 7–10-летней давности. Подрастающую дочь Цветаевой в то время влекло настоящее — новое, а вовсе не прошлое.

Автору публикуемых воспоминаний в момент их написания всего неполных 13 лет (А.Эфрон родилась 5/18 сентября 1912 года). Свою жизнь Ариадна разделяет на три периода: «Москва до большевиков, — большевики, — заграница». Москва до Октябрьского переворота с приходом к власти большевиков — это пять счастливых детских лет с любящими родителями. Именно с этих лет (преимущественно двух предреволюционных) начинается повествование и почти на них же обрывается. Воспоминания переносят нас в Борисоглебский переулок, дом 6 (двухэтажный с улицы и трехэтажный со двора), в «волшебную» квартиру М.И.Цветаевой и С.Я.Эфрона, где семья поселилась в сентябре 1914 года.

На первый взгляд, у маленькой Ариадны самое обычное детство, и такие же книжки для чтения, как у всех («Щелкунчик и мышиный король» Э.Т.А.Гофмана, «Дюймовочка» Г.Х.Андерсена, «Конек-Горбунок» П.П.Ершова), и домашние забавы, и прогулки с няней на Собачью площадку, и ежегодные рождественские елки (превратившиеся со временем, даже в самые тяжелые годы, в «невытравимую традицию»⁹). Но с первых же строк над всем этим детским миром и сознанием ребенка — царит одна волшебница, или колдунья, мать юной мемуаристки, которая была для нее в те годы всем — «Ангелом», «Демоном», «Гением», «Творцом — меня».

Отдельно можно отметить записи о рождественской елке в Борисоглебском переулке с известным революционером П.А.Кропоткиным в роли Деда Мороза и о посещении его московской квартиры Ариадной Эфрон с одной из своих теток.

Дружба П.А.Кропоткина с семьей Елизаветы Петровны Эфрон-Дурново¹⁰ имела давние корни. Когда-то под влиянием идей Кропоткина молодая Е.П.Дурново вступила в I Интернационал. Петр Алексеевич, в ту пору один из руководителей движения чайковцев, оказался среди людей, с которыми она сблизилась. Последняя встреча Кропоткина с семейством Эфрон состоялась в Париже в 1908 году¹¹. Зимой 1910 года к Кропоткиным в Рапалло (Лигурия) направилась Е.Я.Эфрон после трагической смерти младшего брата и матери для поправки своего физического и душевного здоровья¹². Связь младших Эфронов с П.А.Кропоткиным возобновилась после его возвращения на родину в мае 1917 года. О дружеских отношениях двух семей свидетельствует частично сохранившаяся переписка Е.П.Эфрон-Дурново и Н.Л.Лебуржуа с П.А. и С.Г. Кропоткиными, а также некоторые другие документальные материалы семьи Эфрон¹³. Данный контекст помогает правильно интерпретировать известные упоминания П.А.Кропоткина в дневниковых записях М.И.Цветаевой 1917 года и в ее письме к Л.П.Берии 1939 года, тем более что знакомство поэта с основоположником русского анархизма ранее никак не комментировалось.

Совершенно очевидно, что Цветаева была представлена Кропоткину в 1917 году как невестка покойной Е.П.Эфрон-Дурново и что свиданий у нее с ним было несколько, включая совместную встречу Рождества в Борисоглебском переулке. Кстати сказать, других свидетельств о посещении Кропоткиным дома Цветаевой, кроме нескольких версий воспоминаний А.С.Эфрон, не выявлено. В письме к Л.П.Берии от 23 декабря 1939 года, написанном в защиту своих арестованных близких, Цветаева ссылается на революционное прошлое семьи мужа: «Сергей Яковлевич Эфрон — сын известной народоволки Елизаветы Петровны Дурново (среди народовольцев “Лиза Дурново”) и народовольца Якова Константиновича Эфрона. <…> О Лизе Дурново мне с любовью и восхищением постоянно рассказывал вернувшийся в 1917 г<оду> Петр Алексеевич Кропоткин, и поныне помнит Николай Морозов. Есть о ней и в книге Степняка “Подпольная Россия”, и портрет ее находится в Кропоткинском Музее»¹⁴. Называя имена известных революционеров и указывая на близкую связь с ними семьи Эфрон, Цветаева надеялась, что это послужит веским аргументом в пользу невиновности и оправдания ее дочери и мужа.

Текст воспоминаний печатается по оригиналу в соответствии с современными нормами, но с сохранением особенностей авторского стиля, орфографии и пунктуации (в наиболее разительных случаях эти особенности выделены курсивом).

* * *

Детство мое было волшебно: волшебницей конечно была мама: я жила как бы в очарованном кругу, за пределы которого не выходила, и не хотела выходить. Детство мое делилось на три части: Москва до большевиков, — большевики, — заграница¹⁵.

Счастьем своим я обязана маме, маме, которая как окно, в котором можно видеть все, маме, в ее очарованной маленькой комнатке колдующей над тетрадью, маме с ее вечерами (вечера ей шли больше чем утра). Мама была так красива, как никто. Никого никогда я не видела так прекрасным. Она была из таких колдуний, о которых еще не писано в сказках. (М<ожет> б<ыть> таких жгли?) Она была магнитом моих глаз, чувств, любовей… Она была — Ангелом, — нет — Демоном, — нет — Гением. — Творцом — меня¹⁶.

Детская¹⁷

Детская моя была очень, очень большая комната, с тремя огромными окнами, которые занимали всю правую стену¹⁸. У левой стены находилась моя постель, над которой висел карандашный рисунок, «мальчик в бархатной раме», похожий на какогонибудь старинного, свергнутого принца. В ногах постели находился шкаф с книгами, на стене где была дверь висели две картины: мальчик с кошкой и девочка с болонкой. Картины были старинные, причем у мальчика и девочки лица были собачьи и кошачьи, у собаки же с кошкой морды были человечьи¹⁹. В углу стоял угловой диван, милый, старый, синий, изогнутый и уютный. В промежутке между окнами находилось трюмо, достигавшее почти до потолка.

Я себя помню там в полосатом, черном с абрикосовым, бархатном платье. Ах, насколько я тогда была лучше, чем теперь!

Детская была волшебнее зимой, по вечерам: на полу отсвет лампы-молнии, которая стояла в печке с красивыми кружевными узорами, я в постели, рядом мама, большая комната в темноте, но не в такой темноте, где жутко, в настороженной, зловещей, нет, в доброжелательной, уютной, сонной...

Елка²⁰

Помню большую елку, до потолка, себя, восторженную, восхищенную. Под елкой деревянные: стол, два креслица, диванчик. Раскрашенны они в три цвета: черный, золотой и коричневый. На столике чудный сервиз, настоящий, медный, с цветами. Не знаю, куда смотреть, — сжимаю в объятьях куклу с меня ростом, бояр<ы>шню в щедро вышитом и осыпанном всевозможными лентами костюме, смотрю на елку, такую огромную, что приходится голову закидывать так, что моя боярышня стукается кокошником об пол. Немного отойдя от елки папа с мамой. Папа улыбается на мое разрыванье между подарками и елкой. Мама в коричневом шелковом платье, старинном, с обтянутой тальей, и пышной юбкой. (Мама! я хочу, чтобы Вы во второй части моих воспоминаний написали: «Как в этот год возвышенный бедою, ты — маленькой была, я — молодою<»>²¹. Хорошо?)

На диване и стульях у стены — гости, — тетки мои²², и много других. Внимание мое обращают великолепные львы, тигры и верблюды, которые висят на елке. Шары, бусы, цепи, бахромки, и свечи, свечи, свечи! Блеск, сиянье. В последствии я вспомнила эту елку как из книги «Щелкунчик», такая она была волшебная. А какой чудный запах горящих веточек, подожженых свечками! Я помню, что елка мне так нравилась, что мне хотелось в ней сгореть, но дотронуться даже до догоревшей свечки я боялась.

Папа²³

Папу я помню очень высоким, стройным и худым. У него черные волосы, серые глаза. Он ходит в своей комнате наверху, и учит что-то, где упоминаются* слово «дюймы»²⁴. Дюймы у меня связаны с «Дюймовочкой», и я решаю, что папе и учить-то нечего — надо только прочесть одну из моих любимых сказок, в томике Андерсена. У папы комната наверху, уютная. Одно окно проделано очень высоко, вроде как тюремное, другое нормальное, но выходит на большой кусок плоской крыши, куда устремляется все солнце²⁵. По вечерам на столе горит лампа, и иногда мама нам показывает стереоскоп, где сняты и все мы, где есть и волшебные картинки, — балы, сады... Перед столом — диван, на котором одно время спала мама. Папину комнату я очень люблю, но всё-таки больше — мамину. Возле угла, где стенной шкаф — висит вышитая картина — высокая, стройная, в пышном платье дама, у ее ног две маленькие девочки. Дама смотрит в даль²⁶, как мама. Две девочки, это мы с моей будущей сестрой²⁷.

Иногда папа по вечерам читает кажется «Конька Горбунка», причем произносит — «Сивка Бурка, вещая кабурка», а мама сердится, и поправляет: «вещая каурка»²⁸. У папы со мной была одна игра, в зайца,: т<о> е<сть> носовой платок завязывался как заячьи ушки, и папой куданибудь прятался, я же должна была его отыскивать. Чем дольше я искала платок, тем было веселей. Игрушки мне папа дарил больше из животных, а из животных больше — львов. Львы были символами, а сам папа был главным Львом. Он делал таких чудесных, умопомрачительных, огромных! И еще он делал мартых. Но Львы были лучше²⁹.

Большая елка в вате и в дожде. Большое незавешенное окно, диван. Большая Вера в черном, большая Лиля в сером³⁰. А у самой елки — настоящий Дед Мороз. В белом, обсыпанный серебром, блестящий, переливающийся. Чудесная белая борода в дожде, и изза бороды, — доброе, улыбающиеся лицо. Конечно это он принес и елку, и подарки, и так как он сам Дед Мороз — ему не было тяжело. Все вокруг смеются. Папа треплет меня по щеке. Дед Мороз приближается и кладя мне руку на плечо — спрашивает, боюсь ли я его. Я кратко отвечаю «нет», но в тайне Дедом Морозом очень восхищаюсь. Дед Мороз — Крапоткин³¹.

Я у него была в гостях. Дом Крапоткина³² я помню большим и уютным особняком. В передней широкая деревянная лестница, покрытая ковром, какие-то столбы, поддерживающие потолок. В передней кажется лакей, который о нас докладывает. Я как мне помнится не с мамой; Поднимаемся на второй этаж, в небольшую комнату с окошком, круглым столом, и несколькими креслами. У одной стены буфет, вроде как у нас в Борисоглебском переулке, в столовой, а у другой шкаф и этажерки с книгами. Жену Крапоткина³³ помню с черными, чем-то повязанными волосами, с довольно толстым, овальным лицом; в каком-то халате. Она и Крапоткин меня угощают конфетами и печеньями, и оба смеются, спрашивают и рассказывают. Из окна вид какой-то голубой, бледный, туманный. Еще и с собой мне дают конфет, в большую коробку, целуют на прощанье. Борода Крапоткина не щекочет и не колет, а приятно и мягко гладит по лицу и шее, по обнимающим рукам. И снова вниз, по широким дубовым ступеням с ковром, и медными прутьями, чтобы ковер не сбивался, между ступенями. На пороге Крапоткин отдает мне коробку, еще раз целует.

Мое первое воспоминание

Маленькая лампочка, маленькая комната, не то дым, не то чад. Возле лампочки стоит мама, и я с ней. Помню себя незначительной и маленькой. И какая-то женщина спрашивает: «Клёш?» а мама говорит: «Нет, а то холодно будет». Были мы тогда у портнихи, она шила мне пальто. Кажется мне тогда было 21/2 года.

Лев идет!

Я сидела в детской, и смотрела книжку с картинками. Сижу я на том диванчике, что получила на елку, книжка на столе. Вдруг слышу возглас папы из коридора: «Лев идет! Лев идет!» Диванчик отъезжает, стол отлетает, — бегу к двери. К детской приближается папа, неся на руках чудесного бархатного львенка. Я в восторге. Лев тупомордый, с чудной гривой и кисточкой. Лев этот жив и поднесь: морда его отлакирована от поцелуев, хвост пооблез, а те люди, которые его видят не верят, что у него была грива.

Волшебные вечера

Это бывало после ванны, меня сносили в теплом мягком одеяле в детскую, вниз, по узкой деревянной лестнице. Я садилась в кровать, белую, с сеткой, с иконкой на одном из брусков. Ужинала. Потом мама приносила множество серебрянных птиц — красивых и странных, с женскими лицами, мощными крыльями, львиными лапами. Это были всё жар-птицы, и их нельзя было трогать руками, чтобы не испортить чудного оперения. И я смотрела очарованными глазами, а рядом была мама, чудная, красивая, с вьющимися медными волосами, такая молодая! С ее пышным румянцем и с ее красотою она была куда лучше всех птиц!

Собачья Площадка³⁴

Мы с няней часто ходили гулять на Собачью площадку³⁵. Посредине стоял фонтан, из сердитых львиных морд струилась вода. Идти туда нужно было мимо булочной Милешина36 и прачешной. Из прачешной всегда выходила хромая прачка и начинала разговаривать с нянькой. Я ее почему-то страшно ненавидела, и когда она меня кротко и любезно спрашивала куда я иду, я сердито отвечала каждый раз: «в гости», а нянька прибавляла: «Голодать кости». (очевидно глодать.) Когда я наконец вырывала няньку из разговоров мы шли дальше. И вот еще издалека знакомый и странный звук, похожий на то, когда качаеш<ь>ся на качелях, и скрипят веревки, трущиеся о кольца. Звук этот увеличивался, приближался, вырастал, и пропадал, когда мы входили на Собачью Площадку. Она была огорожена низенькой железной загородочкой, через которую легко было перескакивать, и еще там был один брусок, на котором качались «мальчишки». Там были неизменные няньки с неизменными детьми, но сравнительно в не большом количестве. Няньки дружились и дети дружились тоже, играли, вместе строили, вместе пекли, вместе рыли, и только иногда какая-нибудь нянька врывалась в интересную игру, и надавав питомцу шлепков возвращала его на свое место, говоря: «Я ж тебе сказала: не водись с ним!» А фонтан видел и ссоры и игры, во все времена наверное, и сколько детей и сколько мод!

Примечания:

1 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед.хр. 253. Формат 17,3х11,9 (см), форзацы цветные, бумага белая в линейку; записи сделаны фиолетовыми чернилами, по старой орфографии.

2 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед.хр. 253. Л. 1. Автограф выполнен в верхнем левом углу белого линованного листа, фиолетовыми чернилами, по старой орфографии.

3 Цветаева М. Письма: В 5 т. Т. 2: Письма 1924–1927. М.: Эллис Лак, 2013. С. 228.

4 А.Эфрон провела там неполный (из-за болезни) 1923–1924 учебный год.

5 См. письмо М.И.Цветаевой к Р.Б.Гулю от 27 мая 1923 г. // Цветаева М. Письма: В 5 т. Т. 1: Письма 1905–1923. М.: Эллис Лак, 2012. С. 558.

6 См.: Книга детства: Дневники Ариадны Эфрон 1919–1921. М.: Русский путь, 2013. Там же ср. наблюдение составителя книги Е.Б.Коркиной о характере детской одаренности А.Эфрон: «Характер одаренности маленькой Али, думается, не в собственном призвании, то есть не в самоволении изнутри натуры, а в способности к восприятию внешнего влияния, в естественной пластичности следования ему. <…> Не стоит забывать о том, что поэтический мир Цветаевой повседневно формировал детское сознание» (С. 5–6).

7 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед.хр. 318. Публикуется впервые. Письмо написано на одинарном листе из ученической тетради в клетку, формат 19,9х17,3 (см), черными чернилами, по старой орфографии; лист сложен в несколько раз и надписан на обороте «Але».

8 Недатированное письмо к А.В.Черновой // Цветаева М. Письма. Т. 2: Письма 1924–1927. С. 217.

9 «Скоро мой день рожденья, между прочим, я всегда стараюсь его праздновать. И каждый год на Рождество устраиваю елку. Это — домашняя, невытравимая традиция», — писала А.С.Эфрон из ла-геря в письме к А.И.Цветаевой от 12 сентября 1945 г. (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед.хр. 282. Л. 22; Эфрон А. История жизни, история души: В 3 т. М.: Возвращение, 2008. Т. 1. С. 104, неточно).

10 См. о ней: Жупикова Е.Ф. Е.П.Дурново (Эфрон). История и мифы: Монография. М.: Прометей, 2012.

11 Об этой встрече П.А.Кропоткин отзывался в письме к их общему другу Н.Л.Лебуржуа от 28 ноября / 11 декабря 1908 г.: «…вспоминаю с любовью о тебе, милая моя Тямтяма! Особенно когда был в Париже (18 дней прожил: 14 по делу, 4 для себя), и виделся с Лизой, и Котиком, и Лилей (только Петра не видал). Милые они все, бесконечно, и тебя очень очень любят» (ГАРФ. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 104. Л. 5об.).

12 В архиве Е.Я.Эфрон сохранилось недатированное письмо к ней П.А.Кропоткина весны 1910 г.:

Милая, дорогая Лили
Посылаю письма, полученные для вас и брата.
Прошла ли головная боль после вчерашнего чудного заката?
Мы даже пошли пешком в Zoagli и, м<ожет> б<ыть> в Chiavari
Крепко обнимаю вас
ПК<ропоткин>
(РГАЛИ. Ф. 2962. Оп. 1. Ед.хр. 80. Л. 1).
По совету парижского доктора Е.Я.Эфрон уехала на юг к Кропоткиным, поселилась неподалеку от Рапалло в Кави-ди-Лаванья.

13 См.: письма Е.П.Дурново к Кропоткиным (ГАРФ. Ф. 1129. Оп. 2. Ед.хр. 1171; Оп. 3. Ед.хр. 183); 2 письма П.А.Кропоткина к Е.П.Эфрон 1908 г. (РГАЛИ. Ф. 2962. Оп. 1. Ед.хр. 329), письмо П.А.Кропоткина к Н.Л.Лебуржуа 1908 г. (см. предыдущее примеч.). См. также примеч. 32.

14 Цветаева М. Письма: В 5 т. Т. 5: Письма 1937–1941. М.: Эллис Лак, 2016. С. 247–248 (в оригинале письма фамилия Кропоткина также написана через «о»). Цветаева дважды неточна: родители С.Я.Эфрона не состояли в организации «Народная воля», и в «Подпольной России» С.М.Степняка-Кравчинского упоминаний о Е.П.Эфрон-Дурново не имеется. В черновом варианте письма фраза о Кропоткине звучит несколько сдержанней: «О Лизе Дурново с любовью при мне вспоминал вернувшийся в 1917 г. П.А.Крапоткин и поныне помнит Н.Морозов» (см.: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед.хр. 34. Л. 2об.).

15 Воспоминания А.Эфрон 1925 г. относятся, главным образом, к двум последним предреволюционным годам; исключение составляет запись о Рождестве 1917 г. с П.А.Кропоткиным. Дневников в эти годы маленькая Ариадна еще не вела. Советские годы отражены в ее детских дневниках 1919–1921 гг. (см.: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед.хр. 244–248; Книга детства: Дневники Ариадны Эфрон 1919–1921. М.: Русский путь, 2013). 11 мая 1922 г. девятилетняя Ариадна вместе с матерью покинула Советскую Россию. После двух с половиной месяцев, проведенных в Берлине, 1 августа 1922 г. они приехали в Чехию, где их ждал С.Я.Эфрон.

16 Ср. позднейшее признание автора воспоминаний: «В детские годы она <мать> властно лепила меня по-своему, создавала меня как-то наперекор моей сущности, и когда я, подрастая, становилась самой собой, а не точным её повторением, была горько во мне разочарована» (Эфрон А. История жизни, история души. Т. 2. С. 35).

17 Ср. описание детской комнаты семилетней А.Эфрон в ее дневнике 1919 г.: «Она очень широкая. В ней стоял огромный деревянный шкаф. В нем на верхних полках лежат мои разные книги — немецкие, французские и русские. Иногда, очень часто, я находила в тех книгах, которые мне давала Марина: “Але от Марины”» (Эфрон А. Книга детства. С. 40). Ее поздние воспоминания о детской см.: Эфрон А. История жизни, история души. Т. 3. С. 170–171, 190.

18 Окна изнутри детской, действительно, выглядят большими. Ее «три высоких окна» упомянуты и А.И.Цветаевой (см.: Цветаева А. Воспоминания: В 2 т. М.: Бослен, 2008. Т. 2: 1911–1922 годы. С. 497). В ранней же редакции своих взрослых воспоминаний А.С.Эфрон писала: «В детской, самой светлой комнате в квартире, — три окна. Окна эти в памяти моей остались огромными, с пола до потолка, такими блестящими от чистоты, света, мелькавшего за ними снега! Недавно, войдя во двор нашего бывшего дома, убедилась в том, что на самом деле это — три подслеповатых и — тусклых оконца. Такие они маленькие и такие незрячие, что не удалось им победить, затмить в моей памяти тех, созданных детским восприятием и дополненных детским воображением!» (Эфрон А. История жизни, история души. Т. 3. С. 170).

19 О каких картинах и рисунке идет речь, по имеющемуся описанию установить не удалось. Однако в поздних воспоминаниях А.С.Эфрон это описание висевших в детской рисунка и картин претерпевает значительные изменения и, возможно, утрачивает свою достоверность: «Помню картины в круглых рамах — копии Грёза, одна из них — девушка с птичкой. Над моей кроватью был печальный мальчик в бархатной рамке. Какие-то из этих картин — а м. б. и все они — были работы бабушки Марии Александровны <Цветаевой-Мейн>»; «Картины в круглых тёмных рамах, висевшие в детской, были написаны бабушкой моей, Марией Александровной, давно умершей и воплотившейся для меня в оставшиеся после неё вещи, книги и в рассказы о ней моей матери» (Эфрон А. История жизни, история души. Т. 3. С. 171, 190).

Жан-Батист Грёз (1725–1805) — французский живописец-жанрист. Девушка или девочка с птицей — частый сюжет у этого художника, назовем такие известные его картины, как «Девочка с голубенком», «Мертвая птичка», «Сладострастие» и др.

В «печальном мальчике» угадывается картина И.Н.Крамского «Оскорбленный еврейский мальчик» (1874, х., м., Русский музей), копия которой была сделана бабушкой мемуаристки, но не со стороны матери, а со стороны отца, Елизаветой Петровной Эфрон-Дурново (1853–1910); эта копия хранилась в семье В.Я.Эфрон, в настоящее время находится в Доме-музее Марины Цветаевой в Борисоглебском переулке.

20 Воспоминания относятся к Рождественскому сочельнику 1916 г. Свою первую рождественскую елку в доме в Борисоглебском переулке в 1914 г. А.Эфрон едва ли могла запомнить из-за возраста (ей было в то время менее полутора лет). На Рождество 1915 г. в Москве отсутствовала Е.Я.Эфрон, упомянутая автором в числе гостей. Позднее, в письме к А.М.Беляковой от 6 января 1950 г. А.С.Эфрон самые ранние свои воспоминания о елке связала с Рождеством 1917 г., когда к ним в гости приходил П.А.Кропоткин (см. примеч. 31).

В одной из редакций поздних воспоминаний А.С.Эфрон имеется следующая запись о елке в Борисоглебском: «Один раз ёлку устроили в маминой комнате, и тогда, именно в тот раз, я впервые почувствовала, что радость где-то граничит с печалью; так хорошо, что почти грустно — почему?

Та ёлочка была не такая уж большая — хоть и до потолка, но стояла не на полу, а на низеньком столике, покрытом голубым с серебряными звёздами покрывалом; на серебряные звёзды тихо капал разноцветный воск. Над каждой витой свечой дрожало и чуть колебалось золотое сердечко огня. И вся ёлка в сияньи своём казалась увеличенным язычком пламени невидимой свечи.

Запах хвои и мандариновой шкурки; тепло, свет, множащийся и отражающийся в глазах взрослых. Было много глаз в тот сочельник, много гостей, но из глаз мне запомнились всё те же самые любимые: — ярко-зелёные мамины, огромные серые папины; — а из гостей помню одну Пра <Е.О.Кириенко-Волошину> и из всех подарков — привезённую ею из Крыма самодельную шкатулочку из мелких ракушек» (Эфрон А. История жизни, история души. Т. 3. С. 178). Мемуаристка ошибочно пишет, что эта елка имела место после «кропоткинской» (которая, как мы увидим ниже, состоялась в Рождественский сочельник 1917 г.); однако ни С.Я.Эфрона, ни Е.О.Кириенко-Волошиной в последующие рождественские праздники в Москве уже не было. Эта запись в чем-то перекликается с описанием елки 1916 г., но Е.О.Кириенко-Волошина не могла на ней присутствовать, так как приехала с сыном в Москву лишь 26 декабря 1916 г. (см.: Купченко В.П. Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб.: Алетейя, 2002. С. 416). Вероятнее всего, речь идет о праздновании Рождества 1915 г. Тогда в Борисоглебский переулок приехали на праздник А.И.Цветаева с сыном А.Трухачевым. Не об этом ли событии А.Эфрон вспоминает в своих детских письмах к Е.О.Кириенко-Волошиной от 11 августа 1917 г. и А.Трухачеву от 22 августа 1917 г. (см.: Цветаева М. Неизданное: Записные книжки: В 2 т. Т. 1: 1913–1919. М.: Эллис Лак, 2000. С. 229, 236)? Рождество 1915 г. встретила дома и М.И.Цветаева. Было принято ошибочно считать, что она уехала на встречу Рождества в Петроград (см., например: Коркина Е.Б. Летопись жизни и творчества М.И.Цветаевой: [В 3 ч.] Ч. 1: 1892–1922. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2012. С. 84). Однако ее совместная поездка с С.Я.Парнок в Петроград состоялась несколькими днями позже, о чем имеется свидетельство последней в письме к В.А.Зайцевой от 28 декабря 1915 г.: «…завтра уезжаю в Петербург. <…> Новый год встречу в Петербурге» (см.: ИМЛИ. Ф. 245. Оп. 1. Ед.хр. 11. Л. 1об.–2). Точную хронологию этой поездки см. в кн.: Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. Приложение. Летопись жизни и творчества / Сост. А.Г.Мец при участии С.В.Василенко, Л.М.Видгофа, Д.И.Зубарева, Е.И.Лубянниковой. М.: Прогресс-Плеяда, 2014. С. 103–104. Рождественская елка 1915 г. описана также в воспоминаниях М.И.Кузнецовой-Гриневой (см.: Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. М.: Аграф, 2002. С. 81–82).

21 Неточная цитата из стихотворения М.И.Цветаевой «Когда-нибудь, прелестное созданье...», входящего в цикл «Але» (1919); заключительные строки стихотворения такие: «Как в страшный год, возвышены Бедою, / Ты — маленькой была, я — молодою».

22 Имеются в виду средняя и младшая сестры отца: Елизавета Яковлевна Эфрон (1885–1976) — окончила Московские высшие женские курсы по историко-филологическому факультету, впоследствии театральный режиссер и педагог; Вера Яковлевна Эфрон (1888–1945) — актриса Камерного театра в 1915–1917 гг., после революции сотрудник Государственной библиотеки им. В.И.Ленина. В юности обе принимали участие в революционном движении.

23 Ср. записи об отце и письмо к нему в дневнике А.Эфрон 1919 г. (Эфрон А. Книга детства. С. 19–20, 64, 106–107).

24 К какому этапу «борисоглебской» жизни С.Я.Эфрона относится этот эпизод, сказать трудно: к занятиям в университете, работе над текстом роли или военному обучению солдат. Напомним, что с осени 1914 г. по май 1916 г., до призыва на военную службу, С.Я.Эфрон учился в Московском университете на историко-филологическом факультете, не бросая занятий в университете, с ноября 1915 г. по февраль 1916 г. занимался в студии и играл на сцене Камерного театра; в январе 1917 г. отбыл в 1-й подготовительный учебный батальон в Нижний Новгород, а по возвращении в Москву из 1-й Петергофской школы прапорщиков с конца июля 1917 г. был зачислен в 10-ю роту 56 пехотного запасного полка Московского военного округа.

25 Впоследствии этой «чердачной комнате, бывшей Сережиной» М.И.Цветаева посвятила стихотворения «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!..» (1919), «Высоко мое оконце!..» (1919), очерк из дневниковых записей «Чердачное» (1919–1920) и ряд эпизодов в «Повести о Сонечке» (1937). Поэт и актер П.Г.Антокольский, частый гость в Борисоглебском в те годы, оставил в воспоминаниях свое видение цветаевского «чердака-каюты»: «С первого взгляда эта тесная мансарда показалась мне чем-то вроде каюты на старом паруснике, ныряющем вне времени, вне географических координат где-то в мировом океане. Хозяйка и ее необычный облик усиливали это впечатление. Несмотря на мебель, так много повидавшую на своем веку в московском особняке, несмотря на окружавший нас густой быт времен военного коммунизма, ощущение каюты было очень явственным, так что над крышей мерещился надутый парус и сквозь воображаемые, плохо задраенные иллюминаторы к нам проникали брызги летящего времени» (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. С. 109). Нижнее окно комнаты выходило на огражденную балюстрадой плоскую крышу детской, служившую семье и гостям прогулочной площадкой.

26 Аналогичное описание, без указания местонахождения этой картины, содержится в дневниковой записи М.И.Цветаевой от 31 августа 1919 г.: «Не даром я так странно, так близко любила ту вышитую картину: молодая женщина, у ее ног двое детей, — девочки. И она смотрит — поверх детей — вдаль» (Цветаева М. Неизданное: Записные книжки: В 2 т. Т. 1. С. 424).

27 Вторая дочь М.И.Цветаевой и С.Я.Эфрона Ирина родилась 13/26 апреля 1917 г., умерла 15 февраля 1920 г. в Кунцевском приюте.

28 А.Эфрон путает: это фраза-заклинание из русской народной сказки «Сивка-бурка». Ср. в «Коньке-Горбунке»: «Зачинается рассказ / От Ивановых проказ. / И от сивка, и от бурка, / И от вещего коурка».

29 Ср. позднейшие воспоминания А.С.Эфрон, относящиеся к первым годам жизни семьи в эмиграции: «Счастьем была наша семейная сказка — импровизация, которую Марина и Серёжа рассказывали мне перед сном, когда я себя хорошо вела, что случалось не каждый день. Это была длинная звериная повесть с приключениями и продолжением; начало её терялось в юности моих родителей и в моём самом раннем, почти младенческом, детстве; Серёжа замечательно изображал Льва и Обезьяну, Марина — Кошку и Рысь. <…> Лев был благороден, Рысь — непоследовательна и коварна, остальные действующие лица обладали иными свойствами; все они попадали в удивительные переплёты, из которых выручали друг друга — иначе бы мне не заснуть... Издавна и нежно повелось — Марина звала Серёжу Львом, Лёве, он её — Рысью, Рысихой; сказочные эти клички вошли в домашний, семейный наш обиход, привычно подменяя подлинные имена, и так — до самого конца жизни» (Эфрон А. История жизни, история души. Т. 3. С. 128).

30 То есть В.Я.Эфрон и Е.Я.Эфрон; см. о них примеч. 22.

31 Князь Петр Алексеевич Кропоткин (1841–1921) — революционер, теоретик анархизма; географ, геоморфолог, историк, философ и публицист. С 1876 г. жил в эмиграции; после Февральской революции вернулся в Россию (30 мая 1917). А.С.Эфрон, как и М.И.Цветаева, писала его фамилию через «а».

Описанное событие датируется Рождественским сочельником 1917 г., когда семья М.И.Цветаевой в последний раз отмечала этот праздник в полном составе. С.Я.Эфрон, командированный в Москву из Добровольческой армии с секретным заданием в конце 1917 г., по свидетельству дочери, поспел домой к Рождеству; 18 января 1918 г. он отбыл обратно в армию (подробнее о его поездке в Москву см.: Эфрон С. Записки добровольца. М.: Возвращение, 1998. С. 115; Коншина Т.И. [Просто одно воспоминание] // Там же. С. 5–12; Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М.: Эллис Лак, 1997. С. 41; Она же. Неизданное: Записные книжки: В 2 т. Т. 2: 1919–1939. М.: Эллис Лак 2000, 2001. С. 8. Об этой елке с Кропоткиным — Дедом Морозом А.С.Эфрон впоследствии вспоминала, во всяком случае, еще дважды. Сопоставляя поздние версии этих воспоминаний с текстом 1925 г., мы видим, как со временем памяти становится свойственна аберрация, а воспоминания обрастают новыми подробностями.

«Очень я люблю ёлку, всю жизнь. И всю жизнь, за исключением полнейшей невозможности по техническим причинам, устраивала её, где бы и как бы ни жила. Помню самую первую ёлку в своей жизни, огромную, под потолок, много-много гостей, очень молодую маму и очень молодого папу, подарки под ёлкой, запах хвои, воска, тающего шоколада. Потом открылись двери и вошёл высокий (как мне, маленькой, казалось), с большой седой бородой, старик. Я сразу узнала в нём деда Мороза, несмотря на то, что он был в чёрном и без подарков, подбежала к нему и сказала: “Здравствуйте, дед Мороз!” Все засмеялись, а он поднял меня и поцеловал. Так я познакомилась с Крапоткиным, старым другом нашей семьи. Было мне 3 года, жили мы в Борисоглебском переулке, у Никитских ворот. Бабушка моя, мать отца, замечательная женщина и замечательная революционерка, была любимицей Крапоткина, знавшего её ещё молоденькой девушкой…» (из письма А.С.Эфрон к А.М.Беляковой от 6 января 1950 г. // Туруханские письма. Ариадна Эфрон — Алла Белякова. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2009. С. 25). «То была не первая ёлка, оставшаяся в памяти. Первая была... первая ещё не граничила с грустью! Дверь в детскую, куда меня в тот день не пускали, вдруг открылась, и предо мною предстала огромная пирамида блеска, света, сверкающих мелочей, связанных в единое целое переливающимся серебром нитей и гирлянд. — “Что это?” — спросила я. “Ёлка!” — сказала Марина. “Где ёлка?” — спросила я, за всем этим блеском не разглядев дерева.

И так и окаменела на пороге. Мама за руку подвела меня к ёлке, сняла с неё шоколадный шар в станиолевой обёртке и подала мне — но ёлка от этого не стала мне ближе, и шоколаду не хотелось.

Я была ошеломлена и даже подавлена. — “Пойди к гостям, поздоровайся”, — сказала мама, и только тут, осмотревшись, я увидела, что вдоль стен на стульях сидели гости — много, и все взрослые, и все знакомые. Я покорно пошла здороваться с каждым за ручку, и каждого угощала своей шоколадкой, и все почему-то смеялись, глядя на меня. / Всё это было непонятно, и я не могла сбросить с себя оцепенения, вызванного непривычным.

И вдруг всё изменилось, чудо стало реальностью, обрело смысл, получив своё подтверждение в ещё одном чуде. Дверь открылась, и в неё, со словами “опоздал, опоздал!”, вошёл веселый, необычайно милый старик с длинной седой бородой. Папа и мама поспешили к нему навстречу, поспешила, вдруг расколдованная, и я. Старик взял меня на руки, весело расцеловал, борода у него была мягкая, от неё ещё веяло уличным холодом. “Здравствуй, здравствуй, — сказал он мне, — а ты меня помнишь?” — “Помню, — твёрдо сказала я, — Вы — Дед Мороз!” И опять все засмеялись, а громче всех — “Дед”. / Это был пришедший к нам в гости старый друг нашей семьи — друг ещё бабушки моей Елизаветы Петровны Дурново, П.А.Кропоткин. / Что было на следующий день? Что бывает на следующий после праздника день? Не помню — стоит в памяти одинокая ёлка — без вчера и без завтра, и держит меня на руках весёлый Дед Мороз, и стоят возле нас и смеются весёлые, счастливые папа и мама, Серёжа и Марина... И всё» (Эфрон А. История жизни, история души. Т. 3. С. 178–179).

32 П.А.Кропоткин вернулся на родину после сорокалетней эмиграции 30 мая 1917 г. Уже через две недели В.Я.Эфрон справлялась о нем у своего близкого друга (впоследствии мужа) М.С.Фельдштейна, командированного в Петроград для работы в Особом совещании по подготовке проекта Положения о выборах в Учредительное собрание: «Не знаете ли случайно адрес Кропоткиных?» (архив К.М.Эфрона; почтовый штемпель: Долыссы, 15.6.1917). 11 августа 1917 г. Кропоткин приехал в Москву для участия в Государственном совещании, проходившем 12–15 августа в Большом театре, после чего принял решение остаться в Москве. В Москве он провел около года, сменив за это время три адреса. Сначала он недолго жил в Кремле. Его кремлевский адрес уточняется по недатированной записке С.Я.Эфрона к сестре В.Я.Эфрон: «Верочка, Петр Алексеевич просит тебя зайти сегодня в 8 ч<асов> веч<ера> к себе — в Окружной Суд (Здание судебных установлений в Кремле, ныне Сенатский дворец. — Е.Л.) — кварт<ира> — Боля, Моля или Таля — точно не помню, но его все знают. Очевидно к нему ты попасть не успеешь — очень жалко» (РГАЛИ. Ф. 2962. Оп. 1. Ед.хр. 422. Л. 58). Записка эта свидетельствует о том, что связь семьи Эфрон с Кропоткиным наладилась в первые же дни его пребывания в Москве. О том же говорят и дневниковые записи М.И.Цветаевой от августа и 1 декабря 1917 г., в которых сообщается, что Кропоткин добирался пешком на Государственное совещание (за ним забыли прислать автомобиль), и упоминается о покупке для него цветов (см.: Цветаева М. Неизданное: Записные книжки: В 2 т. Т. 1. С. 175, 185).

В записи от 1 декабря имеется и такая подробность: «Его, между прочим, потом выселили из квартиры» (Там же. С. 185), что, по всей видимости, относится к квартире Кропоткина в Кремле. Не позднее 4 сентября 1917 г. Кропоткин с женой сняли двухкомнатную квартиру на Большой Никитской, д. 44 (ныне этот одноэтажный особняк с полуподвальным помещением, мезонином и флигелем известен как городская усадьба Н.А.Черкасской — В.С.Баскакова: д. 44, стр. 2 и 3). «Нас устроили у очень хороших людей (Большая Никитская, 44), и Соня <С.Г.Кропоткина> радуется, что они взяли на себя кормление нас. Должно быть, тут и останемся на зиму», — писал Кропоткин одному из своих друзей (письмо к С.П.Тюрину от 4 сентября 1917 г. // На чужой стороне. 1924. № 4. С. 231). Именно здесь Кропоткина застали революционные события. В конце февраля — марте 1918 г. Кропоткины переехали на Новинский бульвар, д. 111, в двухэтажный особняк С.А.Петрово-Соловово (урожд. Щербатовой), куда их пригласил философ Е.Н.Трубецкой (он был женат на сестре хозяйки дома — В.А.Щербатовой).

По воспоминаниям сына Е.Н.Трубецкого, семья Кропоткиных занимала в доме гостиную, дом был уже «уплотнен», а после его национализации Трубецкие были оттуда принудительно выселены (см.: Трубецкой С.Е. Минувшее. М.: ДЭМ, 1991. С. 195–196, 308). По этому адресу Кропоткины оставались до июля 1918 г. (Ныне этот дом под № 21 с четырьмя надстроенными этажами являет собой правое крыло посольства США.)

После мытарств и неустроенности московской жизни Кропоткины обосновались в пустующем доме М.А.Олсуфьева (1860–1918) в подмосковном Дмитрове, где и прошли последние годы жизни ветерана революции. По поводу его переезда в Дмитров Е.К.Брешко-Брешковская писала: «Из Москвы получались редкие вести. Передавали, что Петр Алексеевич переселился в Дмитров. Я поняла, что это признак невыносимости жизни в Москве под покровительством большевистского надзора. Поняла и то, что даже при всей самоотверженности жены его Софьи Григорьевны, не щадившей своих сил в деле ухода за любимым человеком, несмотря на все ее связи, невозможно создать сколько-нибудь удовлетворительные условия жизни тому, кто всю свою жизнь отдал человечеству — злое дыхание уродливой, заразной силы возьмет еще верх, ибо не вынесет рядом с собою присутствия совести, не знавшей ни компромиссов, ни уклонений, ни сомнений в правах каждого человека на жизнь свободную, честную» (Брешковская К. Три анархиста: П.А.Кропоткин, Мост и Луиза Мишель (Воспоминания) // Современные записки. 1921. Кн. IV. С. 127). Какой именно из двух «кропоткинских» особняков в Москве посетила Аля Эфрон, определенно сказать трудно, тем более что в ее повествовании нет никакой хронологической привязки. Достоверно можно утверждать, что В.Я.Эфрон неоднократно виделась с Кропоткиным (навещала его или наоборот он приходил к ней), когда он жил на Большой Никитской улице, о чем косвенно свидетельствуют два его автографа, сохранившиеся в семье Эфрон. Первый представляет собой дарственную надпись П.А. и С.Г. Кропоткиных В.Я.Эфрон на паспарту отрывного календаря: Милым молодым друзьям Верусе и ее подругам — С Новым Годом!

Новой жизни, светлого будущего для исстрадавшейся нашей родины! обновления всего мира после пережитых испытаний!

П.Кропоткин

С.Кропоткина

1 января 1918

(РГАЛИ. Ф. 2962. Оп. 1. Ед.хр. 391. Л. 1).

Второй автограф — рекомендательное письмо П.А.Кропоткина деятелю промысловой кооперации В.А.Перелешину (1869–1950) по поводу трудоустройства В.Я.Эфрон:

Новинский бульвар, 111

21/8 марта 1918 г.

Многоуважаемый Владимир Александрович (извините, не знаю наверно Ваше отчество).

Позвольте представить Вам и сердечно рекомендовать нашу очень хорошую приятельницу, Веру Яковлевну Эфрон.

Наш зять, Борис Федорович Лебедев, говорил нам о театральной работе, которую Вы имеете в виду, и я очень просил бы Вас сделать все, что зависит от Вас, чтобы пристроить Веру Яковлевну. Вы наверно полюбите её, когда познакомитесь и оцените ее талант. Как строго-добросовестную работницу я смело могу её рекомендовать.

Примите уверение в совершенном моем уважении.

П.Кропоткин

<На конверте:> Здесь / Владимиру Александровичу / Перелешину / 20, Столовый переулок

(РГАЛИ. Ф. 2962. Оп. 1. Ед.хр. 193. Л. 1–2).

Как видно, это письмо до адресата не дошло: В.Я.Эфрон по какой-то причине рекомендацией старого друга не воспользовалась. Но на основании этих документов можно предположить, что поход Али Эфрон к Кропоткиным вместе с В.Я.Эфрон состоялся, например, в один из дней, которыми датируются приведенные автографы. В пользу посещения А.Эфрон особняка на Большой Никитской улице говорит и такая деталь ее воспоминаний, что она узнала Кропоткина в образе Деда Мороза, а значит, должна была его видеть прежде.

Видалась с П.А.Кропоткиным помимо елки в Борисоглебском переулке и Е.Я.Эфрон. Это подтверждает ее недатированное письмо к старшей сестре А.Я.Трупчинской позднего периода: «Кропоткин в Кремле никогда не жил. Приехав из Лондона они <сверху: Петр Ал<ексеевич> и Соф<ья> Григорьевна> поселились у знакомых в особняке. Когда из особняка выселяли эту семью — механически и на него пало это выселение. Но когда в верхах интеллигентс<кого> больш<евистского> правительства узнали о его выселении, перед Петром Алекс<еевичем> извинились и попросили его остаться в его комнате в особняке<,> он ответил что всегда подчинялся законам общим для всех и привилегиями не пользовался. Слыхала от него самого» (Архив семьи Трупчинских; ныне: Дом-музей Марины Цветаевой). Относительно проживания Кропоткина в Кремле Е.Я.Эфрон ошибается; далее в письме речь идет, очевидно, о семье и особняке Соловово — Трубецких на Новинском бульваре. В связи с упоминанием большевистской власти можно добавить, что в 1918 г. П.А.Кропоткину при содействии В.Д.Бонч-Бруевича была выдана «Охранная грамота» на дом и имущество в Дмитрове, подписанная Председателем Совнаркома В.И.Ульяновым-Лениным (см.: РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Ед.хр. 8058; Ленинский сборник. XXXIX. М.: Изд-во полит. литературы, 1980. С. 192). Связь семьи Эфрон с Кропоткиными не прервалась и после их отъезда из Москвы: в архиве Е.Я.Эфрон сохранилась оригинальная фотография, запечатлевшая П.А и С.Г. Кропоткиных во дворе дмитровского дома, которую они, вероятно, подарили на память.

33 Софья Григорьевна Кропоткина (урожд. Рабинович; 1856–1941) — жена П.А.Кропоткина (с 1878 г.), познакомилась с ним в Женеве, где училась в университете; по образованию биолог.

34 Небольшая треугольная площадь на Арбате между Серебряным, Большим и Малым Николопесковскими, Борисоглебским, Кречетниковским и Дурновским (ныне Композиторская улица) переулками; была уничтожена в 1962 г. при прокладке проспекта Калинина (Нового Арбата).

35 Как позже вспоминала А.С.Эфрон, с одной из нянь «пришлось расстаться потому, что вместо скверика на Собачьей площадке она неукоснительно уводила меня в Николопесковскую церковь — выстаивать панихиды и прикладываться к покойникам. “А что тут такого, барыня, — говорила она разгневанной Марине, неторопливо собирая пожитки, — ангельская-то молитва скорее до Господа проникает, значит, у гроба и младенец при деле, не то что на этих ваших — тьфу! грех вымолвить! — площадках собачьих!”» (Эфрон А. История жизни, история души. Т. 3. С. 24).

36 Булочная потомственного почетного гражданина Степана Матвеевича Милешина помещалась в доме присяжного поверенного С.В.Романовского на углу Собачьей площадки и Борисоглебского переулка, дом 12/2. Упоминается также в рассказе М.И.Цветаевой «Грабеж (Из дневника 1918–1919 гг.)» при описании ее ночного пути домой от знакомых, живших по другую сторону Собачьей площадки:

«На углу Собачьей и Борисоглебского <…> Миновала пекарню Милешина, бабы-ягинскую избу, забор, — вот уже мои два тополя напротив. Дом. Уже заношу ногу через железку ворот (ночью ход со двора) <…>» (Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. М.: Эллис Лак, 1994. С. 488).