Ф.П.Леонтьева

Неудавшееся похищение. Тайна старшего брата

Из записок «литераторки»

«Во всяком семействе найдешь много сюжетов для повести, а иногда и для целого романа» — так ответила Федосья Петровна Леонтьева своему сыну, начинающему писателю Константину Николаевичу Леонтьеву, когда он тщетно пытался придумать занимательную историю для своего произведения.

Федосья Петровна упоминает об этом примечательном разговоре в своих записках-воспоминаниях, которые она начала писать в 1850-х годах, будучи уже пожилой дамой, матерью семи взрослых детей. К сожалению, большая часть написанного погибла в 1867 году вместе с украденным чемоданом (да, и тогда такое случалось) во время ее переезда из имения Кудиново в Петербург.

«Ты спрашиваешь — “о моих записках или воспоминаниях” — все пропали!» — писала Леонтьева внучке Марии Владимировне. — Об записках моих я не очень жалею, и не ценю их очень… Жаль только потерянного времени; лучше бы было это время вязать чулки; кому-нибудь пригодились бы. В этом случае, я увлеклась эгоизмом! Когда осталась одна, бездетная, употребив часть времени на хозяйство, я остальной досуг посвятила на воспоминания моего детства, моей молодости и средних лет!»

Через год, в 1868 году она снова взялась писать мемуары, однако к детству уже не возвращалась.

В рукописном отделе Государственного литературного музея в Москве среди бумаг Константина Николаевича Леонтьева (фонд 196) хранятся четыре самодельные тетради, аккуратно разлинованные карандашом и заполненные четким изящным почерком его матери, воспитанницы петербургского Екатерининского института Федосьи Леонтьевой, урожденной Карабановой (1794–1871). Это и есть ее воспоминания. Они написаны большей частью по-русски, но диалоги переданы по-французски и по-немецки. Записки делятся на пять больших частей, каждая из которых имеет свое название: «Воспоминание о милостях Ея Величества покойной Императрицы Марии Федоровны ко мне», «Процесс», «Записки. 1812 год», «Записки. 1813 год», «Марфочка». В воспоминаниях об императрице Марии Федоровне говорится об учебе сестер Карабановых — Федосьи, Марфы и Анны в Екатерининском институте и о последующих встречах мемуаристки с императрицей. Частично эти записки были опубликованы К.Н.Леонтьевым в его обработке и с его обширными комментариями («Рассказ моей матери об Императрице Марии Федоровне»). Остальные четыре раздела не публиковались. Первый из них — под названием «Процесс» — представляет собой биографическую повесть, в которой рассказывается о жизни семьи Карабановых с 1806 по 1811 год, когда отец Федосьи Петровны — Петр Матвеевич Карабанов судился с вяземским предводителем из-за неправильно наложенной на него «дистанции» — обязанности чинить почтовую дорогу, идущую из Калуги в Вязьму. В главах записок «1812 год» и «1813 год» говорится о жизни семейств Карабановых-Леонтьевых в этот период и о причастности их к событиям Отечественной войны. Несколько особняком стоит пятый фрагмент воспоминаний — «Марфочка», носящий самостоятельный характер. Это рассказ о трагической судьбе средней из сестер Карабановых — Марфы Петровны.

Среди упомянутых пяти больших разделов записок Ф.П.Леонтьевой расположены вне всякой хронологии мелкие (в 1–2 странички) заметки автобиографического характера. Это — «Сны», имевшие для Федосьи Петровны пророческое значение (в том числе о разводе, о поступлении сыновей в Пажеский корпус), «Кудиновская береза», «Два кудиновских дубка», «Вседневные впечатления» и др.

Воспоминания Ф.П.Леонтьевой чрезвычайно занимательны. Они затрагивают широкий круг тем — от семейной хроники Карабановых до встреч с видными историческими лицами, такими как граф Никита Петрович Панин, поэты Дм. И. Хвостов, И.И.Дмитриев, П.М.Карабанов, императрица Мария Федоровна и ее придворные дамы, императоры Павел Петрович и Николай Павлович и другие. Но прежде всего в «Записках» раскрывается образ самой мемуаристки — женщины умной и хорошо образованной, знавшей и любившей литературу, даже писавшей стихи. Это была особа деятельная и решительная, сумевшая восстановить разоренное мужем имение, пристроить детей в престижные учебные заведения на казенный счет.

В своих мемуарах она раскрыла не одну семейную тайну, в том числе историю единокровных братьев с одинаковым именем — Петр Матвеевич Карабанов. Один из них — известный поэт, член Российской академии, статский советник, другой — вяземский помещик, майор, отец Федосьи Петровны и дед Константина Николаевича Леонтьевых. Братья не знали ничего друг о друге, пока случай не свел их в приемной светлейшего князя Потемкина во время русско-турецкой войны. Надо сказать, что до обнаружения истории братьев Петров Матвеевичей Карабановых в записках Ф.П.Леонтьевой исследователи невольно путали их, объединяя факты двух биографий в одну².

Наиболее интересны в записках Ф.П.Леонтьевой, однако, не сцены со знаменитыми людьми, а как раз те бытовые подробности, которые передают дух эпохи — первой половины XIX века. Мы порой склонны идеализировать дворянские усадьбы, записки же Ф.П.Леонтьевой возвращают к реальности, и реальность эта уродлива. Отец использует голову дочери (Федосьи Петровны) как подставку для пистолета, упражняясь в стрельбе; муж чуть не убивает жену из-за какого-то пустяка, швыряя в нее за обедом бутылку; отец оскорбляет и проклинает сына из-за того только, что он разговаривал с провинившейся сестрой, в результате сын пытается покончить с собой; зять, силой удержавший тестя от потасовки с сыном, чтобы избежать неприятных объяснений, вынужден тайком глубокой ночью бежать из дома тестя с беременной женой и ребенком. Все эти поистине варварские события происходили в семье родителей Федосьи Петровны, и она сама была их действующим лицом или свидетелем.

Ничем не лучше и другие помещики из воспоминаний Ф.П.Леонтьевой. Вот как она описывает богатого ростовского помещика Петра Гавриловича Тар…: «Он был женат, имел дочь в возрасте, он их держал в такой строгости, что они только и дышали покойно, когда его не было дома, что, к счастию их, случалось довольно часто. Вот пример его сумасбродства: уезжая из дома в такое время, когда были мухи, которых он не мог терпеть, приказывал жене и дочери, чтобы к его возвращению к такому-то числу все мухи были перебиты и чтобы в такой-то комнате были 2 мухи, в иной 3 или одна; и по приезде своем, если он находил, что 2 мухи находились в той комнате, где приказано было оставить 3, или вовсе их не было, то он их обеих больно бил».

Записки Ф.П.Леонтьевой насыщены различными достоверными свидетельствами и описаниями исторических событий начала ХIХ века. В настоящей публикации дается некоторое представление об этом памятнике культуры на примере двух отрывков из главы «Процесс». Заглавие дано редакцией.

Зима кончилась, настала весна, но пути еще не было, экипажи из деревни еще не приезжали; мы часто гуляли по городу <Смоленску>, особенно я любила ходить по крепостной стене, она была такая широкая, что кабриолет в одну лошадь мог бы беспрепятственно по ней проехать. Наконец и за городом кое-где просохло, можно было делать небольшие прогулки, мы большею частию ходили в Днепровские ворота, через Днепр по мосту и по высохшей тропинке в поле. Однажды мы по обыкновению собрались гулять часов в пять, <когда> к матушке приехала знакомая дама и с удовольствием пристала к нам для прогулки. Уже мы несколько прошли по тропинке³, матушка и дама шли впереди, мы, дети, сзади, за нами лакей поодаль. Вдруг мимо нас скорыми шагами прошел молодой человек, хорошо одетый и красивый собой, он отвернулся от нас, когда шел мимо; это бы ничего, но вслед за ним шел солдат в мундире и с обнаженным тесаком. Это очень удивило старших, и матушка, позвав брата, приказала ему догнать солдата и спросить у него тихонько, кто такой этот господин. Брат побежал, спросил, прибежал назад и сказал: «Это Сеславин, который содержится в крепости!». «А! так вот он!» — возразила матушка.

Я вспомнила, что года полтора тому назад у нас в Вязьме случилось происшествие, наделавшее тогда много шума, но подробностей не знала. Знакомая, гулявшая с нами, увидевши, что матушка знает Сеславина, просила ее рассказать об нем, что ей известно; и вот, что я услышала. Это матушка рассказывала:

«Тому около двух лет, в самое Крещение я послала приказчика в Вязьму за некоторыми закупками и велела заехать к моей знакомой Гайдуковой, мы с ней были большие приятельницы; она — богатая Вяземская купчиха, вдова, у нее — одна дочь, стало быть богатая невеста. Гайдукова воспитывала свою дочь на дворянский лад, наняла Гувернантку-француженку, не понимая сама ни французского языка, ни каких <других> наук; дочери было не более 13 лет. Приказчик возвратился позднее, нежели должно быть, и я стала спрашивать о причине. Он отвечал мне: “Меня задержали у Авдотьи Алексеевны!”⁴

— Зачем задержали?

— Да она больна!

— Что с ней?

— С ней случилось было большое несчастие, у нее увез было кто-то Катерину Семеновну⁵.

— Ах! что ты это говоришь? Как же это было?

— Не могу вам, сударыня, рассказать в точности, но слышал, что увез было какой-то господин, но его поймали, и Катерину Семеновну привезли домой; Авдотья Алексеевна лежит в постели и Катерину Семеновну не отпускает от себя прочь!

Я велела тотчас запрячь кибитку и, взявши с собой свою старшую дочь⁶ (они были приятельницы с Катинькой), поехала к Гайдуковой; зимой через болото Вязьма от нас была не более 5-ти верст. Я нашла Гайдукову точно в постели, лежала, закрывши глаза, и держала за руку дочь, сидевшую возле нее на стуле. Хотя я очень тихо вошла в спальню, но однако она услышала и, увидев меня, тотчас зарыдала. Я стала ее уговаривать, но она, обратясь к племяннице своей, девушке пожилых лет, которая у нее жила, сказала ей: “Пелагея Петровна, проводи Александру Епафродитовну⁷ в гостиную и расскажи ей, как всё было, а я между тем успокоюсь!” Я пошла с Пелагеей Петровной, и вот, что она мне рассказала: “Мы вышли из церкви после обедни и, прошед церковные ворота, шли все трое этой длинной монастырской оградой, где экипажи дожидались, мы шли таким порядком: впереди — Авдотья Алексеевна, за ней — Катя, а за Катей — я; мы добирались до наших саней. Вдруг подъезжает сзади нас тройка с седоком, этот господин одним мигом выскочил из саней, схватил Катю поперек, бросил ее в сани и ускакал; я только что могла закричать ужасно. Авдотья Алексеевна обернулась, Катиньки нет! она упала без чувств. Тут к ней бросились все, знакомые и незнакомые, подняли, положили в чьи-то сани, я села с ней, и нас повезли домой. Наши же сани, стоявшие впереди и к которым мы пробирались около прочих, <откуда> кучер и лакей, дожидавшиеся нас, увидели проделку этого господина и тотчас пустились за ним в погоню. Наши сани поравнялись с этим господином, лакей соскочил и бросился к Сеславину в сани, а этот, вынув из кармана горсть нюхательного табаку, бросил ему прямо в глаза; тот от боли и от ослепления не мог удержаться и упал на улицу. Наш кучер, хотя и видел все это, но оставил лакея и все скакал за Сеславиным, крича всем встречавшимся, чтобы остановили тройку; никто не мог помочь, все смотрели на тройку, скакавшую без памяти, на господина, державшего на коленях у себя женщину, зажавши ей рот, никто ничего не понимал, но к счастию нищие помогли. Вы знаете, Александра Епафродитовна, что тетушка очень милостива, во всякий праздник нищие собираются к ней на двор, и их оделяют хлебом и деньгами; так и нынче случилось, они разными кучками шли за подаянием, конечно, они узнали кучера, кричавшего о помощи, и большою толпою бросились на лошадей и под ноги им и тотчас остановили. Наш кучер соскочил и тащит Катиньку, та почти бездыханная, всё время зажавши рот была. С Сеславиным была бы нехорошая проделка, если бы дворяне, бывшие у обедни и видевшие всю эту сцену, не поскакали вслед за Сеславиным. Они прискакали несколько человек, высвободили Катиньку, посадили ее в наши сани, с ней сел один из них, и повезли ее домой. Прочие велели нищим разойтиться, взяли Сеславина и повезли его к Городничему, который посадил его в острог до решения вышнего начальства. Мы, привезя ее <Авдотью Алексеевну> домой, насилу могли привести в чувство. Когда опомнилась, еще хуже, потому что была как помешанная, беспрестанно озиралась, кликала Катиньку, никого не слушала и ничего не понимала, пока <не> привезли Катиньку; когда она уверилась вполне, что она ее видит, то зарыдала и много плакала. Слезы ее облегчили, и она совершенно опомнилась, только очень ослабела и всё лежит, закрывши глаза, держит Катиньку за руку”.

Выслушав этот рассказ, я пошла к Авдотье Алексеевне, она сидела в постели и улыбнулась мне, поблагодарив меня за то, что я поспешила ее навестить в горе. Я села на кресло подле кровати и смотрела на Катиньку, и заметила у нее на лице красные пятна от <шеи> ко рту, я спросила у нее, что это значит. Она отвечала, что этот господин зажал ей рот, чтобы она не кричала, и очень крепко держал, ей больно было, и сказала, что у нее и на груди пятна, почти синие. “А это от чего?” — спросила я. “А это от образа, он посадил меня к себе на колени, закрыл меня своей шубой, положил мне на грудь образ в окладе и, обвив меня рукой правой, прижал очень крепко образ к груди, мне от этого было очень больно”. Авдотья Алексеевна опять заплакала, я поскорее заговорила о другом, призвала свою дочь и сказала обеим девочкам: “Займитесь вашими маленькими делишками вот здесь на кровати, места довольно, кровать широкая”. Они занялись, а мы с племянницей говорили о посторонних предметах. После чая я собралась ехать, Авдотья Алексеевна уговорила меня остаться ночевать. На другой день она встала и чувствовала себя довольно хорошо после такой передряги, отобедав, я уехала домой. Мужа моего⁸ не было дома, тот же день он возвратился из Москвы и, узнав о происшествии, поехал на другой день к Гайдуковой, она просила совета, как поступить. Он присоветовал ей подать прошение Царю и написал ей черновое прошение. Она немедля и послала прошение к Статс-Секретарю в Петербург. Между тем, когда привели молодого похитителя к Городничему, никто его не знал, на вопрос, кто он таков, он отвечал, что он помещик Тверской губернии Ржевского уезда! Почему он увез Гайдукову?

— Я слышал, что она богатая девушка, хотел выгодно жениться, приехал сюда тайно, хлопотал о своем намерении, познакомился с Гувернанткой Гжи Гайдуковой, начал через нее переписку с молодой девицей и, увидев из ее писем, что мать не согласна отдать ее за меня, решился с ее согласия увезти ее, да вот не удалось!

— Где письма девицы Гайдуковой?

Он достал из-за пазухи два или три письма и подал Городничему, сказав: “Вот они!” Письма были короткие, писанные по-французски, и подписаны Catherine Haidoukoff. Присутствовавшие тут дворяне читали их и говорили между собою, что согласие в письмах есть. Городничий просил дворян тут находившихся остаться в городе до завтра, чтоб быть свидетелями при допросе девицы. Городничий посадил Сеславина под арест. На другой день просил у Гжи Гайдуковой позволения привести с собой свидетелей, та очень перепугалась, но нечего было делать, надобно было согласиться. В назначенный час приехали к Гайдуковой, объяснили в чем дело и призвали Катиньку. Начался допрос, ей показали письма и спрашивали:

— Вы писали эти письма?

— Я-с!

— И имя свое вы же подписали?

— Да-с!

— К кому вы писали эти письма?

— Ни к кому-с!

— Как ни к кому! Да ведь вы знаете, что в них писано?

— Нет-с, не знаю, я недавно учусь по-французски, знаю только читать и несколько писать; Гувернантка заставляла меня писать под диктовку, потом поправляла ошибки и велела мне их переписывать набело на хорошей бумаге и подписать мое имя, а письма прибирала к себе!

— Стало быть вы не говорите по-французски?

— Нет-с! Я недавно стала учить вокабулы и разговоры!

Дело всё объяснилось.

Можно себе представить положение бедной Авдотьи Алексеевны в продолжении этих допросов. Городничий велел позвать Гувернантку, она не знала ничего, что тут происходило и, когда ей объяснили, в чем дело, она ужасно сконфузилась, и на вопрос “Какое имела она право играть так репутацией молодой девушки и бедной матери?” она не знала, что отвечать, и сказала, что это всё была шутка, и что она считала Гна Сеславина родственником Гжи Гайдуковой! При этом пошлом оправдании Городничий подошел к Авдотье Алексеевне и спросил у нее, желает ли она держать у себя Гувернантку.

— Сохрани Бог! я сейчас желаю от нее избавиться!

Городничий обратился к Гувернантке и сказал ей: “Извольте собрать сейчас все ваши вещи и приготовьтесь в дорогу, через час я вам пришлю экипаж, почтовых лошадей и проводника, который с моим донесением представит вас Гну Смоленскому Губернатору”. Обратясь к домашним служителям (которые в большом беспокойстве стояли в другой комнате у дверей и ждали решения), Городничий сказал им: “Пока я пришлю за мадамой, смотрите, чтобы она не ушла со двора, вы мне отвечаете за нее!” Единогласное и резкое: «Слушаем-с! Ваше Высокоблагородие!» Гувернантка была лет 40 и, как видно, опытная француженка в разных интриганских проделках, очень испугалась и поспешно скрылась.

Городничий и бывшие тут дворяне, прощаясь с Гайдуковой, просили ее не беспокоиться более, что всё уладится как нельзя лучше. Она благодарила всех за участие и объявила Городничему, что она уже послала прошение на Высочайшее имя. “Очень хорошо! — сказал Городничий. — Я донесу об этом Губернатору”.

Гайдукова предложила Гувернантке горничную, чтоб проводить ее до Смоленска, и снабдила ее разным запасом на дорогу, расплатившись с ней очень аккуратно. Часа через два Гувернантка уехала, и всё в доме успокоилось.

Через несколько времени Городничий Вяземский получил от Смоленского Губернатора приказ: “Препроводить Гна Сеславина в Смоленск, где он будет содержаться в крепости⁹ до тех пор, пока девица Гайдукова выйдет замуж!” Так и сделано, вот уже третий год этой истории, и он всё еще содержится!»

«Бедняжка!» — сказала та госпожа. «Который год Гайдуковой?» — спросила она у матушки. «15 лет, — отвечала матушка, — невеста богатая, можно надеяться, что женихи скоро найдутся!»

Матушкин рассказ кончился, но я доскажу от себя, что Гайдукова вышла замуж 20 лет за Гна Горожанского. Сеславин был тотчас выпущен, просидев в крепости около 7 лет.

Прогулка наша кончилась, мы подходили к городу, в стороне мы заметили Гна Сеславина, лежащего на небольшом пригорке, солдат сидел поодаль с обнаженным палашом.

Гувернантку, говорят, проводили по-русски с честью¹⁰ за границу.

Возвратясь в город, мы увидели, что экипажи наши из деревни приехали. Давши людям и лошадям отдохнуть, стали собираться ехать в деревню. <…>

Между тем враги отца моего не дремали¹¹, куда только можно было кинуться с просьбой на него — везде просили и делали против него разные низости, перехватывали письма его к деловым людям и тому подобное. Почему дело это должно было перейти в Петербург, я не знаю, но знаю, что отец мой имел постоянную и частую переписку об этом деле с родным братом своим Петром Матвеевичем Карабановым, служившим в Петербурге при архиве.

Может показаться странно, что два родных брата носят одинаковое имя и фамилию. Для объяснения этого надо войти в некоторые подробности. Дедушка Карабанов¹² в молодости своей большею частию жил в Смоленске, там он сделал связь с одной женщиной купеческого или мещанского происхождения, у них родился сын; дедушка очень любил его и много заботился об нем, малыш был умненький и хорошенький собою. Лет через 12 дедушке понравилась одна девица хорошей дворянской фамилии — Анна Дмитриевна Пажогина¹³. Дедушка желал бы жениться на ней, но не мог решиться сделать предложение, потому что в губернском городе трудно было скрыть, что у него есть любовница и сын 12 лет, он боялся отказа и жестоко грустил. Он был хорошо знаком со Смоленским Архиереем Парфением, человеком жизни благочестивой. Приехал к нему однажды и со слезами покаялся ему в своем проступке, признался, что он желал бы жениться, но не знает, что делать с сыном, покинуть его без покровительства он не хочет, а между тем не знает, что придумать, чтобы пристроить его. Преосвященный на это сказал: «Бог тебя простит, сын мой, как и я тебя прощаю! А сына своего поручи мне, я возьму его себе в служки и постараюсь его образовать, как могу!» Дедушка упал к архиерею в ноги и благодарил его рыдая. Через несколько дней 12ти-летний Петруша¹⁴ поступил к Архиерею в служки. В приличной своему званию одежде он казался еще лучше. Во время классов Архиерей посылал его учиться в семинарию; имея большие способности, он воспользовался всем учением, не касавшимся духовного звания. Любовницу свою дедушка наградил, как мог, и уговорил ее ехать к ее родным, жившим в другом городе. В скором времени после всего этого он женился на девице Пажогиной, которая, говорят, будто имела довольно значительных предков, а именно, была в родстве с Глебовыми-Стрешневыми, происходившими от тех самых Стрешневых, на одной из коих был женат Царь Михаил Федорович. Когда у дедушки родился первый сын, он назвал его Петром, и это был мой отец.

Года через три после этого через Смоленск проезжал Граф Николай Петрович Шереметев. Он был знаком с Архиереем и заехал к нему. Поговоря с графом кое о чем, Архиерей позвонил; вошел служка Петр, поклонился графу и, приняв приказание от Архиерея, вышел вон. Тогда граф сказал: «Преосвященнейший Владыка! Я начинаю вас подозревать, такой хорошенький служка, беленький, нежненький, уж не девочка ли это?» «Нет! — отвечал Парфений, — а несчастный мальчик, не имеющий ни рода, ни звания, ни подпоры, кроме меня!» Тут он рассказал Графу историю служки своего Петра и заключил сими словами: «Я уже стар, если бы даже и моложе был, какую судьбу могу я ему доставить; ему 15 лет, имеет большие способности к учению, не монаха же мне из него делать, в эти лета и не имея на то особого призвания, и, чем ему прибавляется годов, тем более участь его тревожит меня!» Граф: «Преосвященный! Поручите его мне, я постараюсь его устроить!» Парфений был в восхищении и не знал, как благодарить Графа. Граф, прощаясь с Архиереем, просил его, чтобы он приготовил Петра Карабанова¹⁵ к отъезду с ним, что, когда он будет возвращаться из-за границы¹⁶, тогда он возьмет его с собой.

Так и сделалось. Приехав в Петербург, Граф доставлял Петру Карабанову всевозможные случаи воспользоваться науками, к которым он имел большие способности и сделал большие успехи, так что в последствии времени был членом Академии наук. Когда Петр был в таких летах, что мог поступить на службу, Граф поместил его в канцелярию к Светлейшему Потемкину; там искали образованных людей, потому что частые войны и сношения с иностранными державами требовали знания языков и некоторых наук. Впоследствии, когда он имел посвободнее время заняться литературой, он писал в прозе и в стихах много хороших, занимательных вещей¹⁷.

Через несколько лет и отец мой достиг совершенных <лет> и вступил в службу, разумеется в военную. (Тогда дворянство считало за низость служить по статской службе, эти занятия предоставлены были приказным, которые по большей части были из духовенства, и достигали довольно значительных должностей). В скором времени по вступлении отца моего в полк, открылась война с Турциею; полк отцов пошел в поход. Лагерь расположен был в Молдавии. Светлейший занимал порядочный дом, какой можно было тогда найти в Молдавии, там же помещалась и канцелярия его; была довольно большая зала, служившая приемной для всех являющихся по службе или по своим частным делам. Однажды случилось, что в этой зале были в одно время отец мой и Петр Матвеевич Карабанов, каждый из них был занят разговорами с своими знакомыми особенно. Вдруг растворяется дверь из кабинета Светлейшего, и чиновник, вышед, кликнул: «Карабанов!» Двое вышли из своих местов на середину залы, чиновник обращается к отцу моему и говорит: «Не Вас-с, а Петра Матвеевича!» Отец отвечал: «Я Петр Матвеевич!» Между тем другой Петр Матвеевич, понимая, что дело касается до него, подошел к чиновнику, тот сказал ему: «Светлейший Вас спрашивает!» Тот вошел в кабинет, а чиновник, сказав: «Извините!», вошел тоже в кабинет. Все присутствующие при этой сцене сначала казались удивленными, а потом вскоре забыли, тем более, что отец мой не обратил на это внимание, пошел в свою группу и продолжал свой разговор.

Немного спустя вышел из кабинета Петр Матвеевич, прямо пошел к отцу моему и, узнав, где он квартирует, просил позволения навестить его. Отец мой пригласил его приветливо. Вечером, когда оба были свободны от службы, Петр Матвеевич пришел к отцу моему и объяснился. Отец мой услыхал это известие с большим удовольствием, обошелся с ним очень дружелюбно, тем более, что Петр Матвеевич, хотя и старее отца моего был 12–13 годами, но всё еще молодой человек, отлично образованный и на таком видном месте по службе. Отец мой назвал его братом, и с тех пор между ими сделалась дружеская, родственная связь, продолжавшаяся до конца их жизни.

С этих пор я буду называть Петра Матвеевича Карабанова дядей.

Обращаюсь к процессу. Когда обоим братьям пришлось жить врозь, один в Вязьме, другой в Петербурге, они переписывались изредка, но когда начался процесс, они переписывались чаще, особенно, когда дело перешло в Петербург. Надобно сказать, что отец мой имел ужасно дурной почерк, никто не мог читать его писания, кроме матушки, и та с трудом. Дядя Петр Матвеевич объявил отцу моему, что он никак не может разбирать его писем, и просил его заставлять писать кого-нибудь другого. Отец мой завел писаря, одного из дворовых людей, которого он прежде еще велел обучить грамоте. Это был молодой малый, очень презентабельный и к этому имел хороший почерк, ортографии-то¹⁸ не очень был горазд, но не до этого дело было, а главное, чтобы дело было объяснено; отец мой диктовал, а писарь писал. В письмах этих, натурально, говорилось более всего об процессе, отец описывал все поступки своих врагов и называл их по имени. Несколько времени дело шло хорошо, но вот отец мой, писавши к брату своему раза два или три, не получал ответа ни на одно письмо. Он поехал в Вязьму под видом, чтобы повидаться с знакомыми, и заехал к Почтмейстеру¹⁹. Это был хороший человек, честный, благородный. Он знал о неприятных отношениях отца моего с Вяземским чиновником, знал, что и переписка отца моего с его братом по большей части была по процессу. Он спросил у отца моего, «отчего он так давно не пишет к своему брату, писавши так часто».

Отец мой: — Как не пишу? Напротив, он не пишет, я писал к нему три раза и не имею ответа. Нет ли от него писем?

Почтмейстер: — К вам — ни от кого!

Отец мой: — Это странно!

Почтмейстер: — Послушайте, Петр Матвеевич! Тут что-нибудь кроется, вы говорите, что писали к нему три раза, а я ни одного письма не принимал.

Отец мой: — Неужели! Да разве Гришка²⁰ у вас не был?

Почтмейстер: — Он был всякую почту, но спрашивал только писем к вам, а ваших не отдавал! Я подозреваю, что он подкуплен и передает ваши письма — известно кому.

Отец мой: — Ах, Боже мой! если это так, то сколько мне бед предстоит, они всё знают, что я про них писал, да и о том, что предпринимаю. Должно быть, что он подкуплен, он не раз приезжал из города пьяный. Как этому помочь? Не понимаю, совсем теряюсь!

Почтмейстер: — Послушайте меня хладнокровно, не говорите об этом никому ни здесь, ни дома, Гришке виду не показывайте. Напишите, то есть продиктуйте ему письмо, которое должно очень заинтересовать ваших врагов, однако не компрометируя себя. По обыкновению отправьте с ним, потом, давши ему отъехать, под видом прогулки велите оседлать лошадь, приезжайте ко мне, но не прямо на почту, но задним двором; отдайте вашу лошадь ямщику, велите поставить в конюшню, а сами пройдите ко мне в кабинет задним крыльцом, я вам укажу сейчас, как пройти. Гришка, если не отдаст мне письма, то по крайней мере приедет за письмами, а там увидим, как поступить.

Отец мой одобрил совет и, осмотрев, как ему удобнее пройти через заднее крыльцо, уехал домой. К первой же почте он приготовил письмо и во всем поступил, как говорил Почтмейстер. Приехав в Вязьму, он прошел к Почтмейстеру в кабинет и виделся с ним тайно, так что на почтовом дворе никто не знал о приезде его. Через несколько времени приходит Гришка и спросил, есть ли письма к моему отцу. Почтмейстер отвечал: «Нет! а от барина твоего письма на почту есть?» — «Никак нет-с!» Дверь в кабинет была полу-растворена, и отец мой, услышав Гришкин ответ, выбежал из кабинета и бросился было на него, но Почтмейстер его остановил, сказав: «Постойте! Это не так! Эй! сторожа!» Двое вошли. — «Стерегите этого человека!» Те стали по бокам Гришки. Отец спросил у него: «Где мое письмо?» — «Виноват, сударь! Передал здешним чиновникам!» — «Ах! злодей, сейчас в кандалы и в рекруты!» Почтмейстер на это сказал: «Петр Матвеевич! Ради Бога, не горячитесь, поступайте хладнокровнее, будет лучше!» Отец мой замолчал и, несколько подумав, сказал сторожам, чтобы они отвели Гришку к Городничему, а сам пошел к нему вперед. Пришедши к нему, он рассказал ему обо всем происшествии и просил посадить Гришку в острог, что на днях он пришлет приказчика своего и все нужные бумаги, чтобы везти его в Смоленск для отдачи в рекруты. Городничий согласился, только просил отца моего несколько подождать, потому что надо поступить по форме. Привели Гришку; он <Городничий> позвал двух полицейских чиновников и велел им отвезти его <Гришку> в суд, и сам <пошел> вслед за ним. Это был день присутственный, все чиновники находились в суде. Городничий, вошед в суд, сказал: «Господа! Я привел одного виновника, позвольте ему войти сюда». Чиновники согласились. Городничий ввел Гришку и сказал: «Если ты не скажешь просто, то под присягой должен сказать, кому ты передал бариново письмо?» Гришка, указав рукой на исправника, сказал: «Гну Малышеву!» Городничий потребовал письма от Малышева, тот, сконфуженный, при всем присутствии подал Городничему распечатанное письмо отца моего. Городничий вывел Гришку из суда и велел полицейским отвести его в острог с строгим приказом, чтобы за ним хорошенько смотрели. Полицейские отправились с виновным в острог, а Городничий пошел к отцу моему, подал ему письмо, рассказал ему, как было дело, и прибавил, что «Гришка в остроге, и что он может вытребовать его, когда заблагорассудит». Отец мой поблагодарил Городничего и пошел к Почтмейстеру, рассказал ему обо всем деле, благодарил его за участие, принятое в нем, и сказал: «Мы теперь будем видеться чаще, потому что никому не доверю отдавать писем по делу». — «А кто же будет писать под вашу диктовку?» — «У меня старшая дочь имеет довольно хороший почерк». — «Вот и отлично, таким образом вам нечего будет бояться измены!»

Отец мой велел подвести свою верховую с общего крыльца и уехал в Соколово.

Через несколько дней отец мой отправил приказчика со всеми нужными документами за Гришкой, чтобы отвезти его в Смоленск и отдать в солдаты. Я заступила Гришкину должность, которая принесла мне некоторую пользу. Я имела хороший почерк, но детский, писавши же чаще и больше, я его улучшила. Ортографию я знала, конечно, лучше Гришки, который был выучен грамоте, как тогдашний холоп, только что читать да писать, и то считался dе luxe²¹!

Я же была уже 11-ти лет и давно выучилась грамматическим правилам у одного студента, который жил у нас в доме и давал нам уроки русского языка. Писавши много деловых писем и бумаг, я приобрела, хотя и поверхностное, понятие о судопроизводстве. Также была и прибыль по летам моим: отец платил мне деньгами за каждое писание, когда больше, когда меньше, смотря по величине письма или бумаги.

Итак, отец продиктовал мне письмо к дяде Петру Матвеевичу, объяснил ему причину своего долгого молчания, описав всё происшествие в подробности. (Дядя, узнав, что я письмоводителем, называл меня в шутку литераторкой).

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Публикация подготовлена при финансовой поддержке РГНФ (проект № 15-04-00034, «Константин Леонтьев и его мать: воспоминания, письма, документы»).

2 В том числе в «Русской родословной книге» князя А.Б.Лобанова-Ростовского (Т. 1. СПБ.: Изд. А.С.Суворина, 1895. С. 246) и в издании великого князя Николая Михайловича «Русские портреты XVIII–XIX столетий» (СПб., 1905. Т. 1. № 69).

3 Прогулка состоялась в 1807 г.

4 Имя Гайдуковой (примеч. Ф.П.Леонтьевой).

5 Имя дочери Гайдуковой (примеч. Ф.П.Леонтьевой).

6 Федосью Петровну Карабанову, в замужестве Леонтьеву — автора записок.

7 Александра Епафродитовна Карабанова (12 мая 1769 — 1838?), урожденная Станкевич, мать Ф.П.Леонтьевой.

8 Петра Матвеевича Карабанова (31 декабря 1769 — 16 октября 1823), младшего брата литератора П.М.Карабанова (см. дальше), отца Ф.П.Леонтьевой и деда К.Н.Леонтьева.

9 По воле Его Императорского Величества (примеч. Ф.П.Леонтьевой).

10 С честью, т.е. велели посечь (комментарий на полях рукой К.Н.Леонтьева).

11 Речь идет о судебной тяжбе П.М.Карабанова из-за вмененной ему обязанности чинить и содержать почтовую дорогу, что было сделано сознательно вяземским предводителем Шигаровым. Ф.П.Леонтьева пишет: «Тогда починка больших почтовых дорог налагалась на помещиков, смотря на количество душ. Под Вязьмой верстах в двух было огромное болото, ужасная трясина, отменно низкое место и с протекавшим через него маленьким болотным ручьем. Это болото лежало на большой дороге, идущей из Калуги на Юхнов, в Вязьму и в Смоленск. Эта дистанция налагалась всегда на имение господина Салтыкова, состоящее из 3 000 душ. Так как эта дистанция требовала больших издержек и починки — большой мост, с обеих сторон длинные гати, то и налагалась на главного Вяземского богача. Таким образом продолжалось несколько лет. Вдруг предводителю и исправнику вздумалось наложить эту дистанцию на отца моего, у которого было только 150 душ. Отец мой не мог стерпеть такого явного притеснения и подал от себя отзыв, в котором он объяснил все причины, по которым он не мог взять на себя починку и поддержку этой дистанции» (ОРФ ГЛМ. Ф. 194. Оп. 1. Ед.хр. 346. Л. 41об.).

12 Матвей Михайлович Карабанов, дед Ф.П.Леонтьевой и прадед К.Н.Леонтьева.

13 А.Д.Пажогина (? — июнь 1820), жена М.М.Карабанова, бабка Ф.П.Леонтьевой.

14 Так назывался дедушкин незаконный сын (примеч. Ф.П.Леонтьевой).

15 Дедушка позволил ему носить свою фамилию; ни семейные, ни прочие родные, никто об этом не знал и не могли противиться. Впоследствии же, когда узнали, так было поздно, он был на такой дороге, что они же должны были кланяться ему (примеч. Ф.П.Леонтьевой).

16 Н.П.Шереметев жил за границей в 1769–1773 гг.

17 Петр Матвеевич Карабанов (старший, 1753/1754 — 19 апреля 1829), писатель. Автор сборника «Стихотворения П.К., нравственные, лирические, любовные, шуточные и смешанные, оригинальные и в переводе» (М., 1801). Второе, дополненное издание вышло в Санкт-Петербурге в 1812 г. Перевел стихами на русский язык трагедию Вольтера «Альзира» (СПб., 1786). Книга переиздавалась в 1798 и 1811 гг.

18 Так у Ф.П.Леонтьевой.

19 Фамилия почтмейстера Благодаров (примеч. Ф.П.Леонтьевой).

20 Имя писаря (примеч. Ф.П.Леонтьевой).

21 Роскошью, роскошным (фр.).

Предисловие, публикация и примечания Е.М.Варенцовой